Одиночество в Сети - Страница 39

«Я не могу описать тебе этот цвет. Он на границе между оливковой зеленью и бирюзовым. Я сейчас сняла лифчик и положила в конверт. Сам увидишь, какого он цвета».

Через четыре дня он обнаружил в почтовом ящике небольшой пакет. Он прекрасно помнит, что всякий раз, прикасаясь к оливково-бирюзовому лифчику губами, он чувствовал запах духов. И еще помнит, как он был возбужден.

Да, кабинет стал его вторым домом. Притом именно здесь она бывала чаще всего. Хотя не только здесь. Но только в кабинете у него было ощущение, когда они бывали вместе в Интернете, что он пригласил ее в гости к себе в дом. Причем «бывать» означает разговаривать с ней на ICQ, открывать с нею чат, писать ей или получать от нее электронную почту. Ее присутствие в его жизни было связано с компьютером. И он умел связать определенный компьютер с конкретным воспоминанием. На подсоединенном в номере цюрихской гостиницы к Интернету ноутбуке с заполненным предела диском она впервые написала: «Я тосковала по тебе и не могла дождаться понедельника». А от цветного «Макинтоша» в Интернет-кафе в Берлине он узнал, что «последнее время она больше всего боится слов „никогда“ и „всегда“, а еще также „ничто“ и „никто"“. А на сверхмощном компьютере Cray в Штутгартском университете он получил e-mail, где она в первый раз написала: „Еще раз благодарю тебя за все, а главное, за то, что ты есть“.

Воспоминания о виртуальных свиданиях с ней – это главным образом воспоминания об эмоциях. А также запавшие в память характеристики клавиатур, мониторов либо программ, с помощью которых он обменивался с нею информацией. Иногда он мысленно улыбался, подумав, что воспоминания их будут выражаться в таких, к примеру, гипотетических вопросах:

– А помнишь, какое нежное письмо ты писала мне под вечер, когда я сидел в резиденции IBM в Гейдельберге за серым компьютером с клавиатурой в пятнах кофе и отсутствующей клавишей «z»? У этого компьютера был старый монитор с ностальгическим экраном янтарного цвета, и мы с тобой условились, что отсутствующее «z» будем заменять цифрой «восемь». Теперь такие мониторы уже не выпускают.

– А ты помнишь?

Неужто их воспоминания останутся навсегда такими же? Клавиатуры, мониторы, быстродействие модемов, почтовые программы или названия серверов, позволявших им открывать чат?

А в сущности, почему бы и нет? Неужели скамейка под старым каштаном более романтична, чем компьютер без буквы «z» на клавиатуре, находящийся за стеклянной стенкой в притемненном компьютерном центре?

Все зависит от того, что произошло на скамейке и что благодаря этому компьютеру.

Для большинства преимущество скамейки очевидно и не подлежит сомнению. Главным образом благодаря соседству объекта, обонянию и осязанию. Слова на скамейке отходят на второй план. Но он и не спорил. Он только считал, что словами можно заместить и запах, и прикосновение. Да, словами можно прикасаться. И еще нежней, чем руками. Запах можно описать так, что он обретет и вкус и цвет. А когда от слов исходят нежность и аромат, тогда… тогда надо чаще отключать модем. На скамейке в такие минуты обыкновенно отключается рассудок.

Но он все равно предпочел бы сидеть на скамейке. Отличное было «Шардонне». «Доклад для Женевы может немножко подождать», – подумал он, наливая второй бокал. Он поудобнее уселся на вертящемся кресле и положил ноги на стол. Подумал, что сегодня был в определенном смысле переломный день. Теперь все будет по-другому. Как по-другому, он пока еще не знал, был лишь уверен в одном: что-то изменится. Этот e-mail о Наталье… До сих пор он еще никому так подробно не описывал свои страдания. Не хотел. Да и потребности не было. Отец и так все знал без слов, а другие… Другие просто не имели значения. А вот ей он захотел рассказать все. Каждую подробность. Про каждую слезинку. И он сделал это. Почему? Потому что она далеко и не увидит слез? Или потому что больше нет никого другого, чтобы рассказать, а рассказать страшно хочется? А может, это чистой воды эгоизм? Желание поделиться с кем-нибудь печалью прошлого и тем самым уменьшить ее бремя? А быть может, она теперь так много для него значит, так важна, настолько настроена с ним в резонанс и настолько достойна доверия, что он уже не опасается даже такого уровня близости? И это тоже. Но, пожалуй, тем дело не кончается.

Он встал, подошел с бокалом к окну и прижался лбом к холодному стеклу. С минуту он стоял так, глядя как в тумане, накрывшем внизу автостраду, движутся расплывающиеся пятна автомобильных огней.

– Я рассказал ей, потому что хотел поделиться с ней своим прошлым, – громко произнес он, обращаясь к собственному отражению в окне. – Женщины, которые имели значение в моей жизни, знали мое прошлое.

Да! В последние несколько месяцев она была главным в его жизни. Все это время стоило произойти чему-нибудь существенному, и ему сразу же хотелось немедля поведать ей об этом. Это желание вкралось в его жизнь тихо и незаметно. И овладело им. Оно изменяло его. Вызывало совершенно новые чувства. Вот, к примеру, всякий раз, когда он по утрам включал компьютер, у него возникало ощущение, будто в животе порхает бабочка. А то появлялась настолько необоримая жажда переживаний, что он мог среди ночи вылезти из теплой постели и рыться в подвале в старых картонках, разыскивая сборники стихов Ясножевской.

Он знал, что жажда переживаний – состояние не слишком стойкое. О, как он хорошо это знал! После смерти Натальи он, даже когда уже вернулся в мир, утратил способность переживать. Сердце его было как замороженный кусок мяса. Однажды он даже увидел его в кошмарном сне. Сморщенное и синее, как кусок говядины, вынутый из морозильника. Огромное, едва умещающееся в полости между тазом и ключицей. Твердое, кое-где покрытое коркой льда, завернутое в полиэтиленовый мешок, прорванный в нескольких местах. Этот промороженный мешок с его сердцем шевелился. Регулярно сокращался и расширялся. Сквозь дырки мешка волдырями выпирало сине-красное мясо. И когда мешок с грохотом лопнул, он с криком проснулся. Сон этот повторялся много раз. Так продолжалось года два.